Тенор был бездарен. Его держали в театре только потому, что не могли найти другого тенора. Он часто фальшивил, сам не понимая того. Но был смазлив . Это решило его участь. С ролей его никто не снимал. У него даже были поклонницы. И одна из них – Она.
Она таскалась на все его спектакли. Восхищенно слушала фальшивые арии. И плакала над фальшивыми чувствами. В один и тот же платок. Вышитый собственными руками.
Жизнь ее была скудной. Театр заменял все земные радости. Был муж, были дети. Никогда не было счастья.
Оно приходило только тогда, когда раздвигался потертый бархатный занавес , а потом на сцене зажигались огни. Тогда наступала подлинная жизнь. Истинное существование. А жалкое прозябание на скучной работе, ворчливый муж, неудавшиеся дети – это сон, навязчивый, неотступный, от которого можно сбежать только в театр. В зале она чувствовала себя необыкновенно хорошенькой. И каждой из своих театральных соседок упрямо твердила:
-Верное ведь, Наруцкий смотрел на меня! Я поймала его взгляд!
Конечно, за всю историю своего обожания она ни разу не подошла к тенору. И не от того, что была несмела. Нет! Она рано поняла тщетность близкого общения с прекрасным. До нее дошло, что все прекрасное прекрасно на расстоянии. Она готова была принять вызов судьбы – быть любимой, не живя с объектом страсти. Но расстаться с мыслью о том, что Наруцкий вовсе не знает ее и не любит – это было невозможно.
Она выстроила себе спасительную легенду!
Да, он знает ее и любит – издалека. Любовью платонической, великой и невысказанной. И… и этого достаточно для того , чтобы жить, влача вне театра жалкое существование. А вечером наряжаться, обливаться духами и слушать, слушать, слушать фальшивого Ленского- Наруцкого. И, закрывая глаза, мысленно уноситься в ту жизнь, которую он мог бы создать ей. Ах, увы! Она несвободна! Ах, увы! Его усилия тщетны. Ведь каждый раз он ищет ее глазами в зрительном зале…. а она отдает последние деньги на эти театральные билеты.
Такова была легенда.
Дочь ходит в старом пальто. Она давно из него выросла. Но ничто, даже дочерние страдания о собственной некрасивость( а дочь и вправду нехороша собой!) не могут с заставить мать уйти из оперы в жизнь. И отказаться от тайного возлюбленного….
Что снилось ей по ночам? Продолжение их романа с тенором. Продолжение ,которого нет, не будет. Но оно могло бы быть, стоит только ей пошевелить пальцем…ах…Так гласила легенда.
Вот так сладко существовала эта дама в иллюзиях, не имеющих под собою никакой правдивой основы. Ничего ровным счетом. Ибо свет рампы делал Наруцкого практически слепым. Он вовсе не видел зала. Да и не хотел видеть, так как упивался собственным голоском, невзирая на мнение театральных критиков, коллег актеров, а тем более зрителей. К тому же, у него действительно было плохое зрение. И даже если бы на месте его обожательницы сидела царица Клеопатра , ну или скажем, Мерлин Монро, на него бы все равно это не произвело бы никакого впечатления
А она? Что она? Обычная. Очень влюбленная. Влюбленная до слепоты. До фанатизма, не позволяющего усомниться в собственной привлекательности.
Счастье ли это?
Ведь ужасны только развенчанные иллюзии…
Всю жизнь прожить в неведении – это счастье. Ибо сказано в Библии, что умножая знания – ты умножаешь скорбь.
Она не знала, что тенор фальшивит. Она не училась музыке.
Ей было неведомо, что фамилия его вовсе не Наруцкий, а Понькин. Свой звучный псевдоним он придумал еще в школе, когда задумал стать великим певцом. (А он это задумал….)
И ей невдомек, что никогда, ни разу он не думал о ней. Не знал ее. Не видел. Даже когда она, набравшись – нет, не смелости, а решимости претворить счастье в жизнь – однажды ждала его у театрального подъезда вместе с молоденькой подружкой , он прошел мимо них, не повернув головы…. А она зашептала ничего не понимающей девочке:
-Ты видишь, как он смутился. Да, ему дороги встречи со мной! Но в них столько боли! Только поэтому он убежал. Только поэтому не поздоровлся…
О, женщины творящие иллюзии! Вы строите пирамиды Хеопса. Вы сажаете сады Семирамиды! Вы воздвигаете храмы, равные Парфенону. Храмы из белого мрамора и несбыточных желаний! Господи, сколько раз Вы изощренно и потрясающе обманываете себя! Как восхитителен этот обман. И как ужасен!
Вы ведете на заклание реальность. Вы приносите ее в жертву мечте, небытию, ветхой материи выдумки. Сколько раз вы плачете, осознавая рано или поздно неравноценность и тупость этого обмена….
К счастью, она не заплакала. Ни разу. Никогда. Это удивительная судьба.
….Наруцкий уже не пел в театре. Наверное, смазливость его кончилась. Или средь молодежи города подрос менее фальшивый тенор.
А она умирала. Тяжело и некрасиво. Она страдала не тем, что не прожито, а тем, что приходится расставаться со столь великолепным миром, в котором ей удалось стать тайной возлюбленной великого артиста.
Она лежала дома практически одна. Муж ушел в другую семью. Дети не любили матери.
Только одна из театральных девочек – ее вечных спутниц по ложе – хлопотала неумело у ее кровати. Девочка своим юным умом понимала, что конец близок. И по милосердию своему хранила тайну , давно для нее явную.
Ибо успела вырасти и понять, что никакого Наруцкого в сущности нет. Но у смертного одра нельзя быть жесткой.
Стонал человек. Умирал человек. И девочка сказала, окликнула ее робко:
-Тетя Надя, помните, как на Вас смотрел Наруцкий? Помните? Он искал Вас глазами в зрительном зале , Вы еще мне ничего не объяснили. А я поняла! А помните там, у ворот театра, как он смутился ,увидев, что Вы не одна, а со мною. И ,уходя, долго смотрел Вам вслед….
Эту ложь во спасение умирающая приняла за правду. Румянец покрыл ее серые щеки. Она улыбнулась «Наруцкий!» Единственное счастье ее жизни. У нее зашевелились губы:
-Деточка, ты помнишь, помнишь! Как он любил! …
И- о чудо- с того дня пошла на поправку…Врачи не могли объяснить феномена. Но с каждым днем ей становилось все лучше и лучше. Она полнилась здоровьем и неизвестно откуда взятой радостью, встала с кровати, стала вновь подкрашивать ресницы, готовить фирменный борщ и читать книги..
КАК?? Из за кого?? Из за тенора Понькина? Который никогда не знал и не любил ее????
ОН не любил никого. Даже искусство не любил. И ни одну из жен. Вообще, к концу жизни он стал брюзгой. Тихо ненавидел все человечество. И, должно быть, ему было бы в высшей степени странно знать, что одна из женщин чуть не умерла с его именем на губах. И что именно эту женщину он ни разу не целовал, не обнимал, не говорил ей слов красивых
Не важно. Он- это то, что неважно. Любила она. И сила этой почти уже увядшей любви вдруг подняла ее с кровати. И заставила жить вновь…
Удивительная ВЕРА в абсолютную иллюзию…
….Мне тоже довелось любить Наруцкого.
Правда, у него была другая фамилия. И он не пел в театре. Но суть истории – неизменна.
Я долго болела иллюзиями.. Поклоняясь им, я отворачивалась от подлинного мира. Жгучие придуманные страсти терзали душу и здоровье. Они отнимали пищу у разума.
Я долго жила страстями. Ненастоящими. Возведенными в степень безумства! Я купалась в них с утра до ночи, получая то наслаждение, то боль.
А когда я стала всерьез дарить их бумаге, то жизнь стала правильной и гладкой. Как будто я – английский клерк. Сухой и благопристойный.
И ни одного Наруцкого в моей жизни больше не осталось.