(Отрывок из романа “Античные лирики”, опубликован в книгах «Короткие романы» и «Улыбка»)
В детстве у меня жили попугаи. Он бледно – голубой, она – ярко-синяя. Они научили меня любви. Его звали Цезарь. Её Клара. Он был нежным. Она – страстной. Часто они целовались, сидя на жердочке, а я, затаив дыханье, следила за чужой, попугайской любовью. Цезарь смотрел на Клару с восхищением, когда та чистила синие свои перья. Я с трепетом наблюдала за ними сквозь толстые линзы очков, делающих меня первейшей дурнушкой в первом классе. Я любила Клару и Цезаря больше, чем всех моих подруг. А подруг-то, собственно, не было…
В жизни есть только тихий дворик, красно-кирпичный квартал домов. И труба завода, дымящая как громадная сигарета в чьих-то неведомых губах. На заводе работают соседи. В жизни есть только скука, обволакивающая все до единого красно-кирпичные дома, и все квартиры, с почти всегда одинаковыми люстрами. И маленький, единственный зеленый кинотеатр. Фильмы в котором меняются раз в год.
Особенно ужасна зима. Сугробы до неба (так кажется маленьким девочкам, ползущим сквозь них, по гололеду битых полчаса до школы).
Зимой все на свете впадает в спячку, И в кино никто не ходит. И в гости – тоже. Сумерки спускаются рано, накрывая поселочек с трубой темным покрывалом. Точно так накрывают на ночь старым шелковым платком клетку с попугаями, где живут Цезарь и Клара..
Только тогда Цезарь и Клара перестают ворковать и целоваться. И глаза их покрываются пленкой – это сон. Птицы спят. Чтобы утром чирикать. При любой погоде.
А красно-кирпичный поселок встает зимой в темень -тьмущую, раньше заводского гудка. И спешит как заведенный на работу ….Цезарь же и Клара, раскачиваясь на жердочке – качельке вновь целуются. Он – такой нежный. Она такая обольстительная. Это видно даже первокласснице, толстой и очкастой, нелюбимой никем, кроме собственных родителей.
-Мы уедем, – говорит папа, – уедем туда, где мы жили, в теплый город. Там будет хорошо. И нам. И нашим попугаям. Там море. Там почти нет зимы. И это – замечательно …
– Нет, – вздыхает мама, – мы никогда и никуда отсюда не сможем уехать. Холод и тишина.. Я уже к ней привыкла. Ничто не поменяется. И потом- здесь у нас хорошая трехкомнатная квартира. И твоя работа. Надо приспосабливаться жить тут…
В этом было много обреченности. И правды.
Мама оказалась права. Это мы в клетке. А не Цезарь и Клара. Есть только замкнутое пространство серого двора. Будка часовщика – почти всегда закрытая, потому что никто не чинит часов, наверное. Есть магазин “Овощи” – напротив. Там пахнет гнилой картошкой. Холод таков, что сердцу трудно стучать Даже под искусственной шубейкой черно-серого цвета, что делает меня еще более бесформенной. Я никогда но буду красивой женщиной . Я колобок в очках. Меня никогда никто не полюбит !
Цезарь же любит Клару. Он воркует ей что-то на ушко (если, конечно, есть уши у попугаев), прильнув к клетке, а я все пытаюсь расслышать это. И запомнить. Предварительно переведя с попугайского на человеческий.
Я люблю одноклассника Андрюшу. Лопоухого. Ему на меня наплевать. И я не могу за это проткнуть его сердце отманикюренным пальцем насквозь. У меня нет длинных и острых ногтей. Я грызу их отчаянно – от обиды на жизнь.
-Мы никогда не уедем в южный наш город, – пророчески воздыхает мама.
Она знает – как это трудно уехать туда, где нет квартиры, где не будут платить хорошей зарплаты как здесь, в непосредственной близости к дымящей трубе. В этом чаду все мы и живем. Вернее, существуем.
Должно быть, у всех нас- у людей и попугаев – давно прокопченные легкие. Но даром не платят большую зарплату. За это надо дышать дымом чужой огромной сигареты- черной заводской трубы. За это надо постоянно мерзнуть. И ходить по черному от копоти снегу…
Пьют соседи. И пьяные целуются в подъезде. Но это – не любовь. Я знаю, я чувствую. Это просто попытка забыть о скорой смерти и не дышать отравленным воздухом.
У целующихся соседей потные и разгоряченные спиртом лица. Это не любовь. Это тоже отчаянье. И утром, спеша к гудящему зловонному заводу, они забудут о поцелуях. О том, с кем и как они целовались вчера. Будет просто болеть голова. Ужасно. Смертельно Так, что хочется послать на три пока неизвестные мне буквы все на свете – водку, друзей по застолью, дорогу к заводу….И особенно противный запах из овощного магазина. Запах гниения, смерти.
Это все видно даже без очков. Это понятно и страшно.
-Мы не уедем, -вздыхает папа .И в его вздохе тоже обреченность. Он смирился…Он такой же раб своей судьбы как и все. Хотя он большой. И умный.
Мама плачет:
-Мы чужие здесь, чужие! И девочка – чужая, разве ты не видишь?
-Надо как-то приспосабливаться, тихо отвечает он, -Ты сама говорила. Подождите, весной выйдет солнце и станет легче.
По весне грязи больше, чем тоски в заводском поселке. Ботики у входа в школу надо мыть в корытце с очень холодной водою. Чтобы не напачкать пол в коридорах школы. Пальцы болят и краснеют от холодной воды. Десятки, сотни ботиков моются в грязном корытце. А в полутьме, у двери школы, стоит строгая и злая женщина. Моя учительница. Она больно таскает за уши тех, кто плохо помыл ботики. Она тянет их с наслаждением, эти детские уши. Словно они виноваты в том, что у нее много лет болеет мать , да еще ее бросил муж. И она воет по ночам в одиночестве – от беспомощности, от своей некрасивости ненужности никому. Это у меня еще есть шанс из очкастого колобка стать стройной и милой. И свить гнездо – уютное, как у Цезаря с Кларой. А у нее шанса нету. И она догадывается. И визжит, таская меня за ухо.
А я молчу. И поэтому мне достается больше других. И больнее….
А в школе все равно грязно. И никто никого не любит. Только кричат. И ставят двойки. И отправляют за родителями – обратно по грязи.
И я ползу обратно домой, в темноте, по несогретой земле, увязая в огромных осевших сугробах, в остатках черного, прокопченного снега, придерживая рукой огромное свое красное ухо. Оно теперь, должно быть, как у маленького слоника. Но на ухо наплевать. Ухо завтра сожмется до обыкновенной раковинки. Но у меня еще испорчен дневник. Там злобная надпись красными чернилами – приговор моей никчемности! А папа всегда мечтал, что я буду отличницей. И мама мечтала…
– За что ?
– 3а то, что я плохо мою ботики, мама.
У меня красные руки. Красные и дрожащие от ледяной воды. Завтра они потрескаются.
И лицо – красное от стыда. Должно быть, невероятно стыдно мыть ботики хуже всех в школе.
Вот и вся весна.
К лету, на рыночке, возле дома, сначала появится клубника. Потом расцветут розовые мальвы -длинные и бестолковые цветы. Будет сухо. И особенно красными станут дома, словно впитают в себя жар солнца, красный жар.
А Цезарь и Клара любят друг, друга. Летом они чирикают радостно.
– Возможно, у них будут птенцы, – задумчиво предполагает папа.
– Нет, – говорит мама, – на что им дети ? Это только лишние хлопоты, им достаточно друг друга .. Странная логики. Я – то есть ! Я то нужна ! Я тоскую по другой жизни, которая не может быть в этом квартале, с мертвой будкой часовщика и издыхающим кинотеатром, где идут одни и те же фильмы по много лет и месяцев. Я знаю – где-то там сеть другая жизнь, и я люблю ее заранее. Все мое счастье- глядеть на любовь попугаев, мечтая об абсолютном. Абсолютном счастье, абсолютной любви. О незыблемом. О данном – раз и навсегда. Вера моя растет и крепнет с каждым поцелуем хрупкого Цезаря и страстной Клары, обретших свое счастье в клетке, в домике из железных прутиков, на чужом подоконнике.
Девчонки во дворе говорят о любви гадости. Они прыщавые и длинноногие. Я им не верю. Меня будут любить – как Цезарь любит Клару. И я буду любить так. Одного-единственного человека…
Несчастье пришло однажды. Как и положено – неожиданно. Клара забилась в угол клетки. И не отвечала на воркование мужа. Она не ела и не пила. Она не хотела качаться на жердочке-качельке. А к вечеру другого дня – умерла. Она лежала тихим бездыханным синим комочком в углу домика-клетки.
-Боже, что будет с ним? -всплеснула руками мама, почуяв огромную трагедию в маленькой клетке.
Он – Цезарь- не сразу понял, в чем дело. Он долго ходил вокруг синего комочка гортанно рокотал, пытаясь вернуть ее к жизни. Но Клара не двигалась, все также безучастно опустив клюв и закрыв крошечные глазки навсегда.
Когда мы забрали мертвую Клару из клетки, Цезарь впал в безумие. Сколько лет прошло с тех пор, но я точно помню, как в порыве бессильной злобы и отчаяния, он пытался просунуть свою маленькую голову меж прутьев клетки.
-Он хочет покончить с собой! – прошептал папа и отвернулся.
-Сделай же что-нибудь! -взмолилась мама.
-Но что?
-Помоги ему!
-Не помогу. Нельзя помочь. Это любовь.
Так я и поняла, что есть любовь. И смерть. Две вещи, о которых так много писали античные лирики. И философы. И все, кому хоть немного интересны вопросы устройства несовершенного нашего бытия.
Цезаря мы вынули из клетки. Он лежал на тумбочке и бился в судорогах до тех пор, пока пена не пошла у него из клюва. Он захрипел – и утих. ОН не вынес смерти Клары…
Я не вру ни капли. Я хорошо помню все эти события, мне было 11 лет…
Попугаи мои ушли, улетели от меня в мир другой, но назло всему поселку, и всему миру, я теперь знала, что любовь-то есть. Я ее видела в клетке с птицами. Я в нее поверила….